[Enakievo]

Оно конечно, трогательно, но у участкового как раз полномочия есть

[She]

(с)
10 лет назад я жил в Канаде.
В семье филиппинских эмигрантов.
Настоящие такие филиппинцы. Все метр сорок, желтые и кривоногие. Типичные, короче, филиппинцы.
Жилось нормально. Кормили херово конечно, в основном рисом с редкими вкраплениями крайней свиной плоти, но жить было можно.
Хозяева казались мне крайне не контактными людьми.
На все вопросы типа «а каков рост ВВП Канады в этом году» или «как вам после Филиппин видоизмененная модель британского парламентаризма» филиппинцы улыбались и просили более тщательно счищать ершиком в унитазе.
Однажды я спросил у хозяйки, её звали Белена (ударение на второй слог), кто сейчас премьер–министр Канады.
Белена улыбаясь пожала плечами, еще больше скосив черепашья глаза.
— Вы чё, — говорю, — окончательно уже ...лись? Главного человека в стране не знаете как зовут???
— Do not know – на стрёмном английском ответила Белена,
— Hi is to far away from us, to know his name.
После этих слов она неожиданно громко для полутораметровго существа заржала, закатив к потолку карие очи.
Капец.
Подумал я.
Самые тупые в мире люди.
Жить в стране и не знать, как зовут премьера! Ну не капец ли?
После этого диалога я в разговоры с хозяйкой особо не вступал. Ну а что взять с тупого человека? Что мне у нее, рецепт варки риса спрашивать?
Одна неделя сменяла другую, и я стал замечать, что Белена каждую пятницу в 19–00 наряжается в парадное, надевает здоровенный рюкзак и пешком уматывает в неизвестном мне направлении.
— А куда это ваша жена ходит каждую пятницу вечером, мистер Ринато? – спросил я у хозяина.
— А она наш блок в комьюнити представляет, бесстрастно ответил мне мистер Ринато и продолжил поливать лужайку.
Двойной тотальный комбо–...дец, подумал я. Человек, который не знает как зовут премьера – представляет квартал в райсовете.
В тот вечер я дождался Белену дома.
— Чё, — говорю, — мадам, хау воз ё митинг, он же петтинг?
— Нормально, улыбаясь ответила Белена, и стала раскладывать на столе бумаги из рюкзака.
— Смотри, говорит, вот это план по установке новых светофоров в районе. Пару месяцев назад мы запросили в муниципалитете сводку ДТП за год, с районного бюджета наняли контору которая построила оптимизированную модель дорожного движения. Ну тут еще мы планируем где деревьев довкопать, тут вот лавки ставим, а на следующей неделе тендер начинаем на выбор подрядчика по строительству фонтана.
Интересные, пироги, думаю. Тупая, но какая инициативная женщина.
Прошло 10 лет, я вспоминал всю эту историю, как вдруг позвонил мой товарищ из Донецка.
— Ну что, — говорит, — выбрали ....раса? Порох тот еще ......любый друг! За время правления Януковича ты знаешь, на сколько у него бизнес вырос? Нет? А я знаю (называет какие–то проценты)! А вы майданутые знаете, что он при Юще на пару с Борей Колесниковым на неделю ввел беспошлинный ввоз на бобы, и они в страну несколько сот тонн какао бесплатно запёрли? А про СКДН–сборку Богданов ты тоже не знаешь? Так я тебе щас расскажу, эти .....…
— Стой, тихо – прервал я товарища. – Чувак, ты в каком районе Донецка живешь?
— В Калининском, ответил сбитый с толку оратор.
— А кто в калининском районе голова районной администрации?
— Да .... его знает,  .... оно мне тарахтело, кто там голова райсовета, я тебе про президента объясняю схемы, а ты мне какую–то ботву про местный совет лепишь. Так вот, про Богданы…
— Да погоди, — говорю. — А как у вас с освещением уличным, сейчас например? Или с тротуарами?
— Не знаю, мне на машине всегда светло, — обиженно ответил друг, сухо попрощался и бросил трубку.
— Бобы, таможня, Богданы и СКДН – повторялось в моей голове. Какие же они все–таки там тупые, эти иностранцы.

[Muzzy]

про подаренное и отнятое


Однажды я работала в конторе, которая находилась под патронажем дьявола. Или просто состояла у него на очень хорошем счету. В реестре подотчетных фирм наша занимала бы первое место в разделе "Доведение сотрудников до острой невосприимчивости к радостям жизни".

А у меня случился день рождения. Коллеги заранее спросили, что мне подарить - у нас это было принято.

"Книга - лучший подарок!" - промямлила я. Мне и в самом деле так казалось. И потом, не просить же каждого из них пустить мне пулю в череп: это было бы расценено как грубое нарушение корпоративных норм.

Робкие подозрения у меня закрались, когда первый же встреченный коллега преподнес книжку "Как перестать беспокоиться и начать жить". При этом он широко улыбался, блестел глазами и выглядел до того похожим на человека, у которого за пазухой спрятан колун и вот-вот пойдет в дело, что я не осмелилась шутить по поводу его подарка.

Как показало будущее, правильно сделала.


Потому что следующий положил мне на стол Луизу Хей: "Исцели своё тело, исцели свою душу". Я принужденно улыбнулась и стала гадать, чем меня порадует третий.

И он не подвёл. Точнее, она. Главбух, женщина безжалостная, свирепая и имевшая склонность к рубке правды-матки в промышленных масштабах, подарила книгу "Основы макияжа: путь к красоте".

Если бы даритель был один, я бы даже не задумалась. Но вместе эти книги произвели мощный синергетический эффект. Я заключила, что на данном этапе своей жизни выгляжу: а) невротиком, б) больным невротиком, в) больным уродливым невротиком.

Некоторое время я обдумывала, как можно использовать все советы сразу. Сначала, допустим, накраситься. Потом что-нибудь себе излечить. У меня незадолго до этого был сломан нос, осталась некрасивая горбинка. Хорошо бы избавиться от неё, размышляла я, а там и с душой разберусь. И вот уже я иду, прелестная, накрашенная как Наоми Кэмпбелл, ни о чем не беспокоящаяся, и распространяю вокруг флюиды сногсшибательной уверенности и эманации ошеломляющего успеха.

Несколько долгих минут счастье казалось почти возможным. Еще утром я с предусмотрительностью человека, наученного богатым опытом, убрала подальше псевдо-водостойкую тушь, не переносившую никаких слёз. Теперь я готова была бросить ей вызов. Да, в зеркале до сих пор отражается бледная немочь со взглядом Элли, у которой только что прикончили Тотошку и показательно спалили фургончик. Но в моих силах положить этому конец!

Воспрянув духом и буквально восстав из пепла, я порхнула фениксом навстречу четвертому дарителю – и получила от него, разумеется, книгу.

Она называлась "Плетение из лозы".

Лозой-то меня и пришибло.

Подари он мне руководство по одновременному использованию мыла, верёвки и табуретки, это не оказало бы такого воздействия. В некотором оцепенении открыв книжку на первой попавшейся странице, я машинально прочла, что инструмент для очистки ивовых прутьев от коры называется щемилка.

Только щемилки мне и не хватало. Феникс истошно крякнул напоследок и издох, оставив за собой пригоршню грязного пепла. Я похвалила себя за то, что не накрасила ресницы.

Ничто не могло явственнее доказать, что на всех моих мечтах поставлена жирная печать: НЕИСПОЛНИМО. Плетение корзин – вот мой потолок. Скажи спасибо, что не поклейка коробочек.

И как-то всё это окончательно связалось в один узел, даже не узел, нет – пузырь, наполненный тоскливейшей сырой зимой без капли солнца и волшебства, луизой хей с жизнерадостным оскалом черепа, начальством с синдромом Туретта, прокуренными кабинетами, дрожащими от страха лампами дневного света, и перемешалось в мутную колышащуюся массу, а где-то внутри неё задыхалась я, опутанная лозой, и не имела сил даже на то, чтобы биться в стенку этого пузыря.

- Ну это, того... - сказал коллега, уставившись на меня глазками профессора Выбегаллы, - когда, значит, бухаем-та?

Лицо его отливало бледной синевой, как у утопленника. Всё дело в лампах дневного света, сказала я себе. Мы все здесь выглядим как ожившие утопленники, за исключением руководящего звена с повадками упырей.

Мой взгляд упал на разворот, где был нарисован куст ивы, и я прочитала под иллюстрацией: "Если вы немедленно не просушите прутья, они потеряют ценность: потемнеют и могут даже загнить".

Могут даже загнить, повторила я про себя.  Если вы немедленно не просушите.

Внезапно мне открылось, насколько полезная книга оказалась в моих руках. Я молча встала, не слушая камлание коллеги, вышла из кабинета и постучалась к начальству.
- А, бля, именинница! - поздравило начальство.
- Иван Сергеевич, я увольняюсь, - сказала я.
Начальство вздёрнуло губу, оскалило клык и облизнулось.
- Дура! - сообщило оно. - Куда ты нахер денешься? Вас, молодых юристочек, как дерьма. Вы и есть дерьмо. А я из тебя слеплю...
- Снеговика, - сказала я. - Спасибо, Иван Сергеевич. Я заявление сейчас напишу.
- .......! - сказало начальство. - Долбанулась что ли? Кто тебя возьмёт? Чем ты будешь заниматься?

Вот на этот вопрос у меня внезапно был ответ.

- Буду плести из лозы, - сказала я.

Я бы хотела добавить, что в тот же день закрыла за собой дверь нашей фирмы навсегда. Но мне пришлось проработать там ещё целый месяц, прежде чем я смогла, задыхаясь и кашляя, выбраться на берег и отползти от кромки гнилой воды. На эти тридцать дней моей настольной книгой стало "Плетение из лозы". Как только я чувствовала, что воздуха снова не хватает, я открывала её на любой странице и погружалась в успокоительные сведения о видах плетения, о заготовке ивняка, о том, как плетут замкнутые окружности, как вымачивают прутья и отбеливают с помощью хлорной извести... Хлорная известь, я чувствовала, мне непременно понадобится.

Лоза, едва не утащившая меня на дно, каждый день из этих тридцати протягивала прутик помощи и держала меня крепче, чем канат. В глазах сослуживцев я выглядела опасной умалишённой, помешавшейся на плетении: когда однажды у меня без спроса попытались взять книгу, я замахнулась на коллегу гражданско-процессуальным кодексом. И если бы он в испуге не вернул моё сокровище на место, встреча его с законом была бы неизбежной.

В конце месяца я вышла, унося с собой в пакете мягкие рабочие туфли, глиняную фигурку овцы, подаренную на прощание главбухом (я же сказала, правдолюбивая женщина) и свою магическую книгу о лозе. Три других успели перекочевать ко мне домой ещё раньше.

Луизу Хей в итоге утащила случайная мамина знакомая. Карнеги канул в неизвестность. "Искусство макияжа" забрала моя подруга и была очень рада: она любила эксперименты с внешностью.

"Плетение из лозы" осталось лежать у меня на полке. Я больше ни разу не брала её в руки. Тем удивительнее, учитывая количество переездов и то, с какой маниакальной страстью я избавляюсь от ненужных вещей, что лоза кочевала со мной последние пятнадцать лет и в итоге осела в моем книжном шкафу.

Пусть там и остаётся, думаю я каждый раз, расчищая шкаф.

На всякий случай.

P.S. "Следует учитывать, что летом в период бурного роста побегов (вегетации) древесина довольно хрупкая. Прут не столь гибок и даёт до тридцати процентов поломок. Поэтому лучшим для заготовки прутьев считается время с конца осени и до ранней весны".

(c)eilin_o_connor

[Muzzy]

Незадолго до Нового года маленький пудель подорвался на мине. Было так: мы шли по вечернему двору, когда пробегавший мимо мальчишка лет шести бросил что-то мне под ноги. "Что-то" отлетело на несколько шагов и хлопнуло у пса точнёхонько под животом. Петарда или что там ещё взрывается с таким смачным бдыщем.

Характерна наша с пуделем реакция. Я завизжала, обделалась, упала плашмя, доползла на брюхе до подъезда и неделю сидела под кроватью, трясясь в эпилептических судорогах при каждом фейерверке. И всё это за каких-то несколько секунд.

Пудель же, трусоватый мой маленький пудель, боящийся мусорных пакетов, звенящих рельсов и сумок на колёсиках, недоумённо взглянул себе под пузо. Видимо, подозревал, что от него что-то отвалилось, но не мог понять, что это за деталь и почему она самоликвидировалась. Убедившись, что он и без неё функционирует нормально, пудель пожал плечами и потрусил ко мне.

Мальчишка наблюдал за нами издалека. Затем приблизился на безопасное расстояние и крикнул:
– Извините! Я нечаянно! Я промахнулся!

Подавив искушение поднять кирпич со словами "а теперь моя очередь", я попросила:
– Не делай так больше, пожалуйста.

Удивлённый не совсем ожидаемой реакцией, пацан подошёл ближе.


– Я собак люблю! – виновато поделился он.
– Ну хочешь, – говорю, – погладь.

И этот маленький хмырь бестрепетно подошёл. Сел на корточки, подставил псу лицо, обнял его гнусными своими ручонками.

Вот же, думаю, какие дети доверчивые пошли. Я ведь щас как схвачу этого сукиного сына за капюшон со светоотражателем, как расхохочусь демоническим смехом, как поволоку его, рыдающего и молящего о пощаде, в тот круг ада, куда навеки заключены дети, швыряющие петарды и капитошек в окружающих и нижепроходящих.

А он сидит себе беззаботно, маленький прохвост. Смеётся, когда пудель облизывает ему подбородок.

– Как, - спрашиваю, – зовут тебя, упырёныш?
– Вова. А его?

Разумеется. Кто бы хоть раз меня спросил, как моё имя, сколько мне лет и нравится ли мне, когда меня чешут под подбородком.
– Патрик, – отвечаю.
– Хороший Патрик!
– Хороший, – говорю, – когда не заикается и с полным комплектом кишок.
– А?
– Ничего, – говорю. – Петардами больше не бросайся.
– Я больше не буду! У меня только фейерверки остались.
– Фейерверки? – спрашиваю с хорошо выверенной порцией здорового недоверия в голосе.

Конечно, он купился. Конечно, никакие это оказались не фейерверки, а обычные бенгальские свечи. И само собой разумеется, через две минуты мы втыкали их в приземистые сугробы, поджигали и смотрели, как стреляет и рассыпается пышными искрами волшебная серебристая палочка, а потом ещё подрагивает запоздалым огоньком, словно сомневаясь, затухать или нет.

Какая-то старуха в тулупе, проходя мимо, с ненавистью выкрикнула:
– Хулиганите! Развелось уродов!

И, стукнув клюкой об лёд, щедро рассыпала по чистой до скрипа вечерней тишине несколько довольно грязных идиоматических выражений.
– Можно я в неё петардой кину? – спрашивает мальчик Вова.

Всего каких-то пять минут совместного созерцания свечей, и я уже авторитет в таких серьёзных вопросах. Лестно, чёрт возьми!
– Нет, – говорю, – нельзя.
– Почему?

Я задумалась. Действительно, почему нельзя в злую старуху петардой?
Так и не подобрав веских возражений, говорю:
– А вдруг у неё тоже собака есть.
– Ну и ладно, – тут же смирился мальчик Вова.

А я внезапно осознала, что, пожалуй, это один из базовых принципов недеяния зла ближнему своему, даже если он с клюкой и в тулупе. Потому что где-то рядом с ним может бегать невидимая в темноте собака: маленький кудлатый пудель с развесистыми ушами или подпалая овчарка с умным лицом, которые точно ни в чём не виноваты. А достанется им.

Потом мы возвращались домой, мальчик Вова болтал ерунду, я не уступала. Когда добрались до моего подъезда, из-за угла вдруг порывистыми шагами вышел седой ветер с метлой, в два взмаха расчистил небо над нами и исчез, словно и не было.

Ночь осторожно, недоверчиво выложила сначала одну искорку. Потом вторую. Затем поверила, что можно! что больше никто не придёт и не заляпает пятнами грязных мокрых туч её отглаженные к празднику небеса! – и расточительно сыпанула сразу горсть свежих, только с мороза, отборных, крупных, как яблоки, звёзд.

– Кто-то там наверху тоже зажигает бенгальские огни, – говорю лирически.

Мальчик Вова посмотрел на меня с сомнением. В глазах его читалось: "Лишь бы петардой не долбанул".

– Пошёл я, – говорит. – Вон там живу, на восьмом.

Сунул руки в карманы и зашагал по направлению к соседнему тополю, где на шестом гнездятся вороны, на втором прочно застрял старенький воздушный змей, а на самую верхушку по вторникам и четвергам залетает серо-голубое облако, курит там украдкой, пока мама не видит, возвращается к своим, и после него ещё некоторое время висит едва заметный сероватый дымок.
Потом рассеивается, конечно.

eilin_o_connor

[Muzzy]

Папа.
Папа сейчас не может, родной.
Никак.
Папа не может. И никак тебе, солнышку моему, не обьяснить - почему.
Папа ушел. Ты лег спать днем, и все было хорошо, мама-папа-дедушка-бабушка, солнышко, каша эта противная, игрушки такие, ууу... Папа тебе покупал столько игрушек... Проснулся немножко, когда большие руки обнимали тебя, колючая щека прижималась к животику, шепот "Прости, родной. Так надо" и торопливое "Тише ты, разбудишь..." и заснул снова.
Потом ты проснулся, и все было также.
Только папы не было уже. Он не пришел вечером, и утром тоже, и на следующий день. А мама все говорила это странное слово. Ты много слов слышал, а некоторые даже повторял.
Но ты впервые услышал именно это слово.
- Папа в армии - говорила мама. Потом обнимала тебя и почему то плакала. Все чаще и чаще. А ты знал только то, что папы больше нет. Нет огромного теплого, которое подхватывало и подкидывало, и рассказывало разные истории, и разрешало на улице делать все, ну совсем все, даже в лужах топтаться и залезать вооон на ту огромную горку...

Папы не было, когда ты стал связно говорить. Его не было, когда ты стал так быстро и хорошо ездить на беговеле. Ну посмотриже пап. Папы не было, когда ты стал рисовать в раскрасках настоящими красками, и даже когда тут же вымазался. И когда из всего пластилина в коробочке слепил огромную картошку.
Папы не было, когда ты научился рисовать фломастерами машинку. И даже автобус. Ты даже уже почти перестал его ждать... И тут он приехал. Всего на несколько деньков. Такой большой, такой... Чужой?
- Папа приедет завтра из армии, - тогда сказала тебе мама и почему то опять заплакала. - Вот ты ляжешь спать, потом проснешься - а папа уже здесь.
Никогда за полгода ты не засыпал так быстро.

Он зашел, такой...
А ты его так обнял, так обнял, так вцепился ручками, так прижал... И не отходил от него все эти дни. Вы делали все, что ты хотел - катались, бегали, тайком от мамы ели конфеты, гуляли - дада, можно стоять в луже и даже залезть на самую огромную горку. А мама все время смеялась. И было так... Было так хорошо ииии... И так правильно. Как и должно быть.

А потом папа уехал. Ты проснулся, а его уже нет. Мама достала припрятанную игрушку, стала тебя отвлекать - а ты плакал так горько, тихонечко, обняв свою маленькую подушечку, слезы текли, ты плакал так, как не плакал никогда до этого. Потому что папа - папа уехал.
- Папа к нам еще приедет? - спросил ты у мамы.
- Конечно, солнышко, конечно приедет - ответила мама. И улыбнулась.
Это уже потом мама опять будет плакать ночью, а ты будешь лежать тихонечко и... Бояться. И она будет бояться. Постоянно, ежесекундно, изматывающе.

Когда ты научился сам вечером включать себе мультик - папа с автоматом и теплаком шел ночью через незасеянное поле. Когда ты первый раз пошел в садик, потому что маме на работу, денег же стало очень не хватать - папа спал, завернувшись в куцый спальник, в блиндаже, одетый и обутый, выхватывая последние минуты утреннего сна-после-наряда. Когда ты днем изнывал от ожидания бабушки, которая забирает тебя из садика - папа копал окоп в вязкой мокрой глине Донбасса. Когда ты засыпал рядом с мамой на такой большой и холодной кровати - папа корректировал по рации огонь агса, забравшись на крышу угловатой военной машины.
Когда ты проживал день за днем... Ааах, солнышко мое, когда ты рос без папы - твой папа на самом деле был рядом. Да, в сотнях километров - но рядом. Каждый день. Каждую минуту. Слышишь, родной мой?
Каждую секунду я был с тобой.
И буду.
Обязательно.
Просто дождись меня, ладно?

[Vozik]

    Молитва
«…И тогда Аракел Мокийский попросил разрешения забрать столько пленных, сколько вместит его церковь. Исцеленный от тяжёлого недуга Тамерлан согласился. Тер Аракел распахнул двери храма и пленённое войско направилось туда. Впереди несли раненых, следом шли здоровые. Войско входило в крохотный храм — сотнями и тысячами, и не возвращалось. Тер Аракел превращал воинов в голубей, они улетали к своим домам, и снова превращались в людей. Так он спас семьдесят тысяч человек. А Тамерлан, став очевидцем невиданного чуда, собрал своих воинов и навсегда покинул наши земли. Так-то!»
Нани откладывает в сторону спицы, встаёт, расправляет подол платья. Я убираю моток в корзинку, слезаю с тахты.
— Как этот священник превращал людей в голубей?
Нани затягивает на затылке узел косынки, откидывает её концы за плечи — они висят, словно два крыла.
— Молитвой, — твёрдо отвечает она, и в её голосе столько уверенности, что я не решаюсь возразить. Я маленькая, мне шесть. Мир состоит из щебета птиц, голоса реки, набрякшего от ночного дождя ветра и деревянного забора, криво огибающего нижний край сада. Я не знаю ни одной молитвы и ни разу не слышала, чтобы кто-то из родных молился. О Боге у нас говорят так, словно он — обычный человек, обитающий в соседнем доме. Корова у него капризная, до обидного мало даёт молока, табак погубила рябуха — пришлось запасаться у Гилинанц Аветиса. Курево у Аветиса отменное, а вот совести кот наплакал — дерёт втридорога, на просьбу сбавить цену разводит руками.
— Дешевле не могу, иначе разорюсь!
— Чтоб у твоего создателя лопнули глаза! — в сердцах выпаливает Бог, отсчитывая деньги.
— Ты поаккуратнее с желаниями! — кхекает Аветис, и, чуть поколебавшись, возвращает одну купюру. — Это тебе на глазные капли. На случай, если накаркал себе беду.
Бог хмыкает, но купюру забирает. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Обед сегодня будет нарядный, праздничный — баранина с айвой и магаданосы. Пока я чищу грецкие орехи, нани процеживает бульон, обжаривает отварную баранину с луком и помидорами, добавляет дольки айвы и ставит на крохотный огонь — томиться. Потом принимается за магаданосы: удаляет плодоножки баклажанов, делает продольный разрез и выскабливает ложкой мякоть. Заливает подсоленной водой и оставляет на пятнадцать минут, отжимает. Тушит баклажанную мякоть с мелкошинкованным корнем петрушки, разной зеленью и чесноком, перетирает с орехами и начиняет полученной массой баклажаны. Обжаривает их со всех сторон, выкладывает на большое блюдо и накрывает плоскодонной тарелкой —подумать. К тому времени, когда взрослые вернутся с работы, магаданосы надумаются, а баранина с айвой дотомятся. Вкусно!

Дом притих — решил вздремнуть, улучив несколько минут. На краю стола высится стопка тарелок. Хлеб накрыт льняной салфеткой. Если повозиться пальцам в солонке, на самом дне можно обнаружить несколько рисовых зёрнышек — от влаги.
Нани снова вяжет, я сижу, привалившись к её боку, перекатываю на ладони кусачий шерстяной моток. История превращения людей в голубей не даёт мне покоя.
— Нани, какую молитву читал тер Аракел?
— Не знаю.
— Ты хоть одну молитву знаешь?
— Нет.
— А в Бога веришь.
— Верю.
— Разве так бывает?
Нани отвечает, не отрываясь от вязания.
— Всё, что тебя окружает, и есть молитва.
Я вздыхаю. Мне шесть лет, мой мир состоит из любви и сказок. Я не понимаю, что она хочет до меня донести. Но запоминаю. Потому что она меня этому научила: если не понимаешь — запоминай. Потом поймёшь.

Недавно поймала себя на словах, которые часто слышала в детстве, но значения им не придавала.
— Я своим личным Богом очень даже доволен, — приговаривал мой дядя, размешивая в миске мацун с хлебом. — Еда есть, родные здоровы. Что ещё нужно для счастья?
Купила на рынке молоко, заквасила мацун. Испекла хлеб. Накрошила горбушку в мацун, размешивала и думала о том, что своим личным Богом я очень даже довольна. Он не обижает меня, я — Его. Еда есть, родные не болеют. Что ещё нужно для счастья? Немного любви к ближнему, но этому мы учимся всю жизнь. Когда-нибудь, надеюсь, научимся."


Как хорошо написала Наринэ Абгарянц. Да, можно не знать молитв и не ходить в церковь, но обязательно нужно иметь своего личного бога в себе.Это так просто.

[Muzzy]

Автор - Мартин Брест.

"Десант. Хорошие хлопцы, крепкие, классные, умелые, вообще без вопросов, красавцы. Реально молодцы.
А спецназ... Там вообще запредельно. Ррраз - и ушли, пришли через 3 дня, спокойные, чуть уставшие. А сепары там уже кого то хоронят.
Ну красота же!
Морпех. Чёрные полосы, пронзительные, как море, люди, даааа, это море, детка, а от моря мы никуда, это наше море, наше, а мы - его,
без вариантов, до конца,
так?
Арта - это вообще. Это что то божественное, запредельно-властное. Это молот Тора, лавина огня, дрожь земли. Арта наша - спасение и надежда на ответку.
Авиация. Тут все просто. Ужас, падающий с неба. 14 секунд - и роты нет. Это молнии Зевса, родные мои, это божественное "этих - нахер" и наше "только не по нам, только не по нам..."
Танки. Это зверь, зверюга, это стая злющих сильных ящеров, опасных и быстрых. Это карающие десницы в темпе 8-ми выстрелов в минуту. Это то, на пути чего не хочется стоять совсем.
Но.
Но я расскажу вам про пехоту.
Пехота, друзья мои, это такой специально обученный класс людей, которым
а) не нашлось места среди перечисленных родов войск и
б) они этим страшенно гордятся.
Пехота - это то, что зубами держится за тысячу семьсот метров ответственности, пехота - это когда их фигачат артой четыре недели, а они вылазят из блиндажа "скучно, блин, давай антенну починим?", пехота это ботинки, подымающие облачка пыли, вдруг ночью делают шаг вперёд, небольшой, на километр-два, отрабатывают бк и шагают обратно.
Пехота - это уставшие глаза, смотрящие в полумертвый тепловизор, пехота - это каждый день отвечать за линию " свои - не свои, но будут", пехота - это когда старшина-вещевик люто садит из СПГ, а лейтенант чинит под обстрелом интернет, так как "мои волноваться будут".
Пехота - это... Это пехота. Никаких божественных аналогий. Просто - это Стикс, преграда между живыми и пока-еще-живыми, стена, которая должна принимать в себя все пули с той стороны, чтоб не долетели до мирных.
Когда нибудь кто то из них подойдёт к воротам, таким огромным, позолоченным, чистым, и Пётр спросит его: " Грешен?"
- Грешен - ответит человек в грязной форме. - В людей стрелял, водку пил, полгода в АТО, агээсник.
А... - скажет апостол. - Ясно.. Тебе туда, наверх. К своим. За статуями и арфами направо, там увидишь. Второй блиндаж заселяйся, там ещё бэха разваленная стоит, ну ты найдешь..."

[Muzzy]

 жаворонок


В шестом классе меня подрядили на общественно-полезные работы. Я занималась русским с Юлькой Тумановой. В переводе с языка школьных эвфемизмов это означало, что я пишу за Юльку сочинения и пытаюсь вдолбить ей правила, которых не знаю сама. Дважды в неделю я переступала порог тумановской квартиры и оказывалась среди клонированных берёзовых стволов, ровных, как единицы в тумановской тетради. Родители Юльки очень любили фотообои.

И дважды в неделю меня встречала бабушка Тома Ивановна.

Она была не настоящая бабушка, а чья-то дальняя родственница. Очень толстая, с покатыми, как на портрете Гончаровой, плечами, производившая впечатление тяжеловесной бесшумности. Парадоксальное сочетание, но я не знаю, как объяснить это иначе. Когда Тома Ивановна появлялась в прихожей, казалось, тебе навстречу выплыл приветливый холм.

Холм брал меня за руку и вел на кухню.

В семье Тумановых у Томы Ивановны было лишь одно занятие: она готовила.

Господи, как она готовила!

На её котлетах хотелось жениться. Борщ было стыдно есть: он во всём, абсолютно во всём превосходил тебя. Блинчики с грибами могли довести чувствительного человека до депрессии: он понимал, что самое яркое событие в его жизни произошло и ничего прекраснее уже не случится.

Тома Ивановна двигалась по своей кухне как музыкант Дэнни Будман по пароходу "Вирджиния": с легкостью, доступной лишь тому, кто родился и вырос в этих стенах. Однажды мне довелось увидеть, как она печёт яблочный пирог. Печёт? О, нет. Идея совершенного пирога, задуманного где-то в высших сферах, на моих глазах обретала материальное воплощение, а проводником этой идеи выступала Тома Ивановна. Она дирижировала всей кухней, от холодильника до штор, а вокруг нее закручивался безумный вихрь из ароматов, отрывистой перебранки венчика и кастрюли, драконьего жара духовки, блеска сахарных кристаллов... Оркестр не фальшивил ни в единой ноте. Я сидела на табуретке, поджав ноги, и меня омывало волнами увертюры яблочного пирога.

Всё-таки мироздание в проявлениях своего чувства юмора иногда заходит далеко. В семье Тумановых презирали еду. Юлька перебивала аппетит чипсами и маковой соломкой. Ее отец вполне мог довольствоваться покупными пельменями. Мать, садясь за стол, не раз повторяла с очевидным неудовольствием: "Опять на унитаз работаем!" – фраза, смысл который оставался для меня полнейшей загадкой.

Не знаю, что думала об этом Тома Ивановна и думала ли вообще. В детстве я могла бы спесиво назвать ее глупой, если бы уже тогда не ощущала, что категория интеллекта попросту не имеет к Томе отношения. Никто не пытается определить, умна ли плодоносящая яблоня. И какой айкью у холма, на котором она растет.

И вдруг Тома ослепла. Свет ей выключили сразу и навсегда. Никаких подробностей я, конечно, не помню, да и вряд ли они были мне известны. Просто раньше, когда я приходила в гости, на лице Томы сперва появлялось выражение радости, а затем глубокой сосредоточенности: она размышляла, чем меня накормить. А теперь всё стало наоборот. Сначала Тома напряженно сводила брови и наклоняла голову – пыталась по шагам узнать, кто пришел. А затем уже её лицо озарялось улыбкой.

Она упорно выходила встречать гостей в прихожую, и было мучительно видеть, как эта отяжелевшая, громоздкая, до нелепого огромная туша ползёт тебе навстречу по коридору с берёзками: крейсер, застрявший в узком русле реки.

Ее волшебный дар бесшумности исчез. Тома Ивановна задевала полки. Ударялась о шкафы. Роняла стулья. Она была похожа на неуверенный ураган, который несется на тебя, словно в замедленной съёмке.

До тех пор, пока не возвращалась на кухню.

Видя, как она готовит, я начинала подозревать, что Тома Ивановна всех нас дурачит.
Ножи.
Кастрюли.
Ложки.
Венчик.
Дуршлаг.
В кухне не находилось предмета, который не подчинялся бы Томиной воле.

Она доставала из шкафов банки со специями, не задумываясь ни на секунду. Отмеряла стеклянным стаканом муку, и если нужно было взять две трети, отсыпала ровно две трети. Точность и быстрота, с которой она разбивала яйца, резала овощи – точно строчила швейная машинка, – обжаривала мясо или замешивала тесто, ошеломляли. Я и раньше понимала, что Тома творит нечто необыкновенное, но теперь ее возможности обрели явственный оттенок чуда.

Лишь холодильник поначалу вызывал у нее небольшие затруднения, но и с ним они быстро договорились, что и на какой полке он будет хранить. Задержку в коммуникациях я списываю на то, что он был очень молод и, возможно, туповат.

Это, наверное, был первый в моей жизни случай, когда я увидела, как сначала человек создаёт свой мир, а потом мир хранит своего человека. И бережёт его в несчастье, и длит его до-бедственное существование.

Что осталось от плюшек? От драников и борщей? Ничего. Работа на унитаз, как говорила Юлькина мама, любящая фотообои с берёзками.

Ради чего Тома дирижировала своим оркестром? Ради идеального манника и лучшего в мире бульона? Близким было глубоко плевать на то, что она делает. Но мне хочется думать, что рано или поздно эхо каждой песни, пропетой с любовью, возвращается, и мелодия снова звучит вокруг замолчавшего певца.

В начале мая мы с Юлькой провели последнее занятие: она уезжала куда-то на юг, к родне матери. На прощанье Тома Ивановна вручила мне пакет "жаворонков", – мягких тестяных птичек с глазками из изюма. Я бездумно съела их один за другим.
И только на последнем споткнулась, представив, как незрячая Тома выкладывает каждой заготовке глаза.

Впрочем, потом всё равно его съела.

Он был такой вкусный, что хотелось петь.

(c) eilin_o_connor

[ne4uparuk]

из ФБ

В средней группе детского сада к сентябрьскому утреннику меня готовил дедушка. Темой праздника были звери и птицы: как они встречают осень и готовятся к зиме. Стихотворений, насколько мне помнится, нам не раздавали, а если и раздали, дедушка отверг предложения воспитательниц и сказал, что читать мы будем своё.
Этим своим он выбрал выдающееся, без дураков, произведение Николая Олейникова "Таракан".
Мне сложно сказать, что им руководило. Сам дедушка никогда садик не посещал, так что мстить ему было не за что. Воспитательницы мои были чудесные добрые женщины. Не знаю. Возможно, он хотел внести ноту высокой трагедии в обыденное мельтешение белочек и скворцов.
Так что погожим осенним утром я вышла на середину зала, одернула платье, расшитое листьями из бархатной бумаги, обвела взглядом зрителей и проникновенно начала:
– Таракан сидит в стакане,
Ножку рыжую сосёт.
Он попался. Он в капкане.
И теперь он казни ждёт.
В "Театре" Моэма первые уроки актерского мастерства Джулии давала тётушка. У меня вместо тётушки был дед. Мы отработали всё: паузы, жесты, правильное дыхание.
– Таракан к стеклу прижался
И глядит, едва дыша.
Он бы смерти не боялся,
Если б знал, что есть душа.
Постепенно голос мой окреп и набрал силу. Я приближалась к самому грозному моменту:
– Он печальными глазами
На диван бросает взгляд,
Где с ножами, топорами
Вивисекторы сидят.
Дед меня не видел, но он мог бы мной гордиться. Я декламировала с глубоким чувством. И то, что на "вивисекторах" лица воспитательниц и мам начали меняться, объяснила для себя воздействием поэзии и своего таланта.
– Вот палач к нему подходит, – пылко воскликнула я. – И ощупав ему грудь, он под рёбрами находит то, что следует проткнуть!
Героя безжалостно убивают. Сто четыре инструмента рвут на части пациента! (тут голос у меня дрогнул). От увечий и от ран помирает таракан.
В этом месте накал драматизма достиг пика. Когда позже я читала в школе Лермонтова "На смерть поэта", оказалось, что весь полагающийся спектр эмоций, от гнева до горя, был мною пережит еще в пять лет.
– Всё в прошедшем, – обречённо вздохнула я, – боль, невзгоды. Нету больше ничего. И подпочвенные воды вытекают из него.
Тут я сделала долгую паузу. Лица взрослых озарились надеждой: видимо, они решили, что я закончила. Ха! А трагедия осиротевшего ребёнка?
–Там, в щели большого шкапа,
Всеми кинутый, один,
Сын лепечет: "Папа, папа!"
Бедный сын!
Выкрикнуть последние слова. Посмотреть вверх. Помолчать, переводя дыхание.
Зал потрясённо молчал вместе со мной.
Но и это был ещё не конец.
– И стоит над ним лохматый вивисектор удалой, – с мрачной ненавистью сказала я. – Безобразный, волосатый, со щипцами и пилой.
Кто-то из слабых духом детей зарыдал.
– Ты, подлец, носящий брюки! – выкрикнула я в лицо чьему-то папе. – Знай, что мертвый таракан – это мученик науки! А не просто таракан.
Папа издал странный горловой звук, который мне не удалось истолковать. Но это было и несущественно. Бурными волнами поэзии меня несло к финалу.
– Сторож грубою рукою
Из окна его швырнёт.
И во двор вниз головою
Наш голубчик упадёт.
Пауза. Пауза. Пауза. За окном ещё желтел каштан, бегала по крыше веранды какая-то пичужка, но всё было кончено.
– На затоптанной дорожке, – скорбно сказала я, – возле самого крыльца будет он задравши ножки ждать печального конца.
Бессильно уронить руки. Ссутулиться. Выглядеть человеком, утратившим смысл жизни. И отчетливо, сдерживая рыдания, выговорить последние четыре строки:
– Его косточки сухие
Будет дождик поливать,
Его глазки голубые
Будет курица клевать.
Тишина. Кто-то всхлипнул – возможно, я сама. С моего подола отвалился бархатный лист, упал, кружась, на пол, нарушив шелестом гнетущее безмолвие, и вот тогда, наконец, где-то глубоко в подвале бурно, отчаянно, в полный рост зааплодировали тараканы.
На самом деле, конечно, нет. И тараканов-то у нас не было, и лист с меня не отваливался. Мне очень осторожно похлопали, видимо, опасаясь вызвать вспышку биса, увели плачущих детей, похлопали по щекам потерявших сознание, дали воды обмякшей воспитательнице младшей группы и вручили мне какую-то смехотворно детскую книжку вроде рассказов Бианки.
– Почему? – гневно спросила вечером бабушка у деда. Гнев был вызван в том числе тем, что в своем возмущении она оказалась одинока. От моих родителей ждать понимания не приходилось: папа хохотал, а мама сказала, что она ненавидит утренники и я могла бы читать там даже "Майн Кампф", хуже бы не стало. – Почему ты выучил с ребёнком именно это стихотворение?
– Потому что "Жука-антисемита" в одно лицо декламировать неудобно, – с искренним сожалением сказал дедушка.

(с) Елена Михалкова

[She]

Позвонила мне родственница мужа. Живет в Лондоне. Ей 93 года. С самой войны проработала медсестрой, сейчас вдова, трое сыновей живут в разных концах страны.
И вот какая незадача. Ее клуб пенсионеров "кому за 70" собирался два раза в неделю на ланч и чашку чая в местной мэрии, за счет государства.

Несколько раз в год им организовывали экскурсии по стране, празднования дней рождений и праздников, приглашали артистов их развлекать, парикмахеров, массажистов и косметологов.

Так вот, сказала она, их клуб решили закрыть "за отсутствием у муниципалитета фондов". "Мы уже создали комитет и будем бороться за сохранение нашего клуба!" -сказала мне вчера с восхитительной уверенностью в своих правах и способности их защитить эта 90-летняя англичанка, которая живет одна (сыновья зовут ее переехать к ним, но она хочет доживать в доме, с которым столько в ее жизни связано) однако не готова оставаться без постоянного общения и выходов "в свет". Специальная служба помогает ей с покупками, уборкой и присылает садовника. За все это она платит из своей вполне приличной пенсии сама, а вот клуб всегда был бесплатным.
"Пусть расскажут, куда потратили наши деньги."
Это она о чиновниках муниципалитета.
"А не расскажут -смеется-, так мы бросим на них нашу "легкую кавалерию". Это она о своих одноклубниках в креслах-каталках. И бросят. И добьются. Уверенность в своем праве на достойную жизнь в любом возрасте, от рождения до кресла-каталки. Как-то так...

[Muzzy]

- мама, почему ты свечку убрала с окна?
- она догорела
- а почему ты ее поставила?
- когда-то давно злые люди пришли на нашу землю и забрали у всех зернышки, из которых можно было бы испечь много хлеба... поэтому был голод и многие умерли, потеряли здоровье.
- мама, это такое было, когда жил твой дедушка?
- да. у него была сестра, ее звали Анна. она умерла от голода. потом дедушка так назвал свою дочь - это моя тетя, сестра твоей бабушки, а я потом так же назвала твою сестричку Аню, чтобы помнить
- мама, мы больше никому не позволим приходить и забирать у нас зернышки для хлеба?
- нет, доченька. наши воины охраняют нашу мирную и неголодную жизнь
- как на Майдане?
ходит теперь и поет песню "Воины Света"
вот и поговорила с ребенком про то, что было и ребенок 4,5 года - вот так легко привел меня от тех событий к этим....