Вот кстати Ник Перумов сейчас работает (кроме продолжения СЗР) над вот этой вещью:
ПЕРВЫЙ МИР
— Патронов мало осталось.
Звучный подзатыльник и «ой!»
— Докладывать надлежит чётко, коротко и содержательно. «Мало» — это что значит?
— Э-э-э… четыре укупорки.
— Початых, нетронутых?! Почему из тебя, Росси, каждое слово клещами тянуть приходится, как из партизанки на допросе?
— Виновата. Три полных цинки и одна початая, в ней всего четыре пачки.
— Вот теперь тебя люблю я, вот теперь тебя хвалю я. Так и надо было сразу. Отправь Вука домой, пусть срочно шлют конвой. Так, и еще одно. Сколько у нас выстрелов к «ятагану»?
— Пятьдесят восемь осколочно-фугасных и девяносто шесть кумулятивных.
— Нормально. Продержимся. Вука гони, поняла?
— Так точно. Разрешите вопрос, мастер?
— Разрешаю. Ты ж всё равно не отстанешь, ровно пиявица канальная…
— Почему не связаться по радио? Провод нам перерезали, да, но рация…
— Не верю я нашему шифратору, Росси. Что-то крыски последнее время больно смышлёны стали, бьют всякий раз, что иголки втыкают — вроде пустяк, а больно так, что глаза на лоб.
— Прогрессирующие мутации. Скорость возрастает по экспоненте…
— Отставить постронние разговоры, умница. Будто я того не знаю. Не-ет, тут простым перебором не оберёшься… Впрочем, эдакие слова дома говорить станем. Ну, я кому говорю, Росси? Что стоишь и лыбешься, словно перископник? Линьков захотела? Честное слово, прикажу в один прекрасный день тебя выпороть, рыжая. Авось тогда станешь выполнять команды, как положено. Буду горько плакать от собственной жестокости, но поделать ничего не смогу.
— Не надо меня линьками, мастер, как же мне тогда любовью заниматься?
— Тьфу! — негромкий смешок. — На тебя совершенно невозможно сердиться, Росси. Даже когда ты в открытую приказ не выполняешь, а крутишься тут, вместо того, чтобы передать Вуку…
Двое во взнесённой верх полусферической бетонной башне. Росси не знала, что тут было раньше — сколько себя помнила, тут всегда помещались дозорные её клана, державшие под контролем Пять углов — скрещение пяти же каналов, и видневшиеся в серых, покрытых трещинами берегах выходы из крысиных подземелий. Каждый из лазов окружён несмываемым пятном жирной копоти — какие только снаряды туда не тратили!
Внизу, где громоздится хаос бетонных обломков, избитых пулями, щедро политых зажигательными составами, медленно влачится по обложенному плитами каналу зелёная жижа, не имеющая ничего общего с водой, кроме лишь одного — тоже текуча.
Серые берега, где не погулял огонь, покрыты бурым упругим мхом, что растёт даже на голом камне, отдавая, впрочем, явное предпочтение высокопрочному бетону марки М450 или выше; во мху копошатся крысы — обыкновенные, серые. Вред от них, конечно, есть, но с «крысками» не идёт ни в какое сравнение. На серых пацюков охотятся зеленовато-серые змеи, очень хорошо приспособившиеся к жизни среди развалин. На самих змей — дикие крысобаки, а тех, в свою очередь, ловят странные и удивительные существа, обитающие в заполненных зелёной жижей каналах. С ними смертельно враждуют «крыски», крысоиды, крысолюды — самый страшный враг просто людей.
Всё просто. Вечная война. Мы и они. Или ты — или тебя. Отомстим за друга. Помянем погибших. Отпразднуем удачу «фронтовыми ста граммами», молча постоим с обнажёнными головами над свежей могилой после поражения.
Всё просто.
Росси не знает другой жизни. И Вук не знает тоже, и Ната Мэй, и Корвин, и Мишка с Машкой. Ничего иного не видело их отделение, если, конечно, не считать фильмов.
Мастер не знает тоже.
Не осталось никого, кто застал бы мир до Катастрофы. Не осталось и тех, кто застал бы заставших.
Мастер рассказывал, что дед его смутно помнил своего отца, успевшего пожить до. Но мастеров прадед сгинул, когда его сыну едва сровнялось четырнадцать, и, понятное дело, особо много семейных преданий до мастера не дошло.
Конечно, есть видео. Видеофайлы, чипы, архаичные диски с фильмами. Росси всё это смотрела — но просто как детскую сказку. Вроде «Буратино». Она знает, что когда-то всё было совсем не так. Бетонные скелеты, таращащиеся на мир подведёнными гарью проломами — были некогда одетыми стеклом и сталью небоскрёбами, со внутренними атриумами, водопадами и зимними садами, где пели настоящие живые птицы — птицы, а не тот страх, что летает теперь по ночам.
Каналы, заполненные зелёной жижей, разъедающей сапоги не хуже настоящей кислоты — были линиями моноров, упрятанными в жёлоба трассами для машин — сейчас от них не осталось ничего, даже ржавых остовов.
Разлегшиеся кое-где на перекрёстках дорог буро-зелёные опухоли, медленно вздымающиеся и опускающиеся, словно там, внутри, кто-то и впрямь дышал — скверами и садами, с цветочными террасами и фонтанами.
Город был очень красив — до Катастрофы. Росси видела съёмки на улицах и площадях, в холлах роскошных башен, подпирающих небо, видела беззаботную толпу, нарядно, совершенно дико по нынешним понятиям одетых людей, женщин, больше похожих на цветы — в лёгких колышащихся платьях, с развевающимися, свободно распущенными волосами, или с ними же, но уложенными в сложные причёски…
Невольно Росси провела ладонью по собственному затылку, покрытому густой и колючей порослью в сантиметр. Больше нельзя, могут помешать.
Она не носит юбок и этих странных, на взгляд таких неудобных туфель на высоких и острых каблуках, вместо них — испытанные ботинки из армейских запасов, хорошие ботинки, выдерживают почти всё. На них оставили следы и крысиные зубы, и змеиные укусы, и шипы трешинника — полуживотного, полурастения, обитающего, как явствует из названия, в трещинах и разломах, норовя пырнуть оттуда острой и прочной, словно стальное шило, иглой.
Это пока все что автор смог любезно предоставить общественности
