Кровь пошла
— Объясните мне одну загадку, Юрий Николаевич: Сталин ещё в январе 1935-го узнал, что против него сложился разветвлённый партийно-военный
заговор, но только в мае 1937-го обрушил на заговорщиков свой гнев. Почти два с половиной года караулить момент для расправы!
— Сталин разъединял участников заговора, а точнее, своих возможных противников. И делал это в административных рамках: назначал в разные места и обязательно
под контроль НКВД. Разъединял, чтобы таким образом затруднить их контакты, сломать их игру. И если бы «Клубок» развязался сам по себе, возможно, тем бы дело
и кончилось. Но он, к сожалению, не развязался, и Сталин это знал. Когда наступил час главной битвы, решил заблаговременно показать кулак.
— Так это с его стороны был упреждающий удар?
— Да, и не один. Второй упреждающий удар был нанесён по партократии. Смысл предпринятой чистки был совершенно ясен: сбрасывая первый балласт, Сталин давал
понять, что реальная власть в его руках и тех, кто окажет сопротивление новому избирательному закону, может постигнуть такая же участь. Короче, тон был задан. И в этот момент, с моей точки зрения, сталинская команда совершила очень серьёзную ошибку.
— Тем, что вызвала огонь на себя?
— Я бы сказал по-другому: тем, что заставила партократию сплотиться.
— В списках подвергнутых остракизму были и первые секретари?
— Четыре человека: Разумов, Шеболдаев, Лаврентьев (Картвелишвили) и Румянцев, которые соответственно представляли Восточно-Сибирский крайком, Курский,
Крымский и Западный (Смоленско-Брянский) обкомы партии. Это и были самые заметные фигуры среди 28 лиц, подвергнутых опале. Однако какая конкретная провин-
ность перед партией и страной им инкриминируется, так и не было сказано, мол, разберётся НКВД. В самой аморфности, абстрактности обвинения, которое могло быть
предъявлено любому участнику Пленума, и была цель этого превентивного удара на случай, если бы высший партаппарат попытался заблокировать принятие нового избирательного закона.
— И как же аппарат перенёс этот удар?
— Как говорится, молча. Никто не задал ни единого вопроса, все проголосовали «за». Но 28 июня, в день открытия Пленума, в Москву прибыли ещё далеко не все
члены Центрального Комитета: ехали ведь на поездах. Казалось, можно праздновать победу. Но эйфория, усыпившая бдительность команды Сталина, длилась ровно один день, 28 июня. В этот день в кулуарах Пленума и произошёл сговор первых секретарей, которые успели обдумать, чем ответить на генеральную линию Политбюро. Было 29 июня, Пленум уже заканчивался, когда от первого секретаря Новосибирского обкома партии Р.И.Эйхе в Политбюро поступила записка, в которой он обращался к Политбюро с просьбой временно наделить его чрезвычайными полномочиями на подведомственной территории. В Новосибирской области, писал он, вскрыта мощная, огромная по численности, антисоветская контрреволюционная организация, которую органам НКВД не удается ликвидировать до конца. Необходимо создать «тройку» в следующем составе: первый секретарь обкома партии, областной прокурор и начальник областного управления НКВД, с правом принимать оперативные решения о высылке антисоветских элементов и вынесении смертных приговоров наиболее опасным из числа этих лиц. То есть фактически военно-полевой суд: без защитников, без свидетелей, с правом немедленного исполнения приговоров. Мотивировалась просьба Эйхе тем, что при наличии столь мощной контрреволюционной организации выборы в Верховный Совет могли принести нежелательный политический результат.
— Как объяснить, почему Сталин и его группа, которые на предыдущих Пленумах ЦК уже не раз отбивали требования партаппарата ввести репрессии, на этот раз молчаливо приняли позицию большинства? Боялись проиграть? Но ведь сделанный ими выбор привёл к поражению не только «нового курса», они и сами навсегда потеряли лицо…
— Моё объяснение сводится к тому, что, если бы сталинская группа пошла наперекор большинству, она была бы немедленно отстранена от власти. Достаточно было
тому же Эйхе, если бы он не получил положительной резолюции на своё обращение в Политбюро, или Хрущёву, или Постышеву, любому другому подняться на трибуну и процитировать Ленина, что он говорил о Лиге Наций или о советской демократии… достаточно было взять в руки программу Коминтерна, утверждённую в октябре 1928 года, куда записали как образец ту систему управления, которая была зафиксирована в нашей Конституции 1924 года и которую Сталин порвал в клочки при принятии новой Конституции… достаточно было всё это предъявить как обвинение в оппортунизме, ревизионизме, предательстве дела Октября, предательстве интересов партии, предательстве марксизма-ленинизма — и всё! Я думаю, Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов до конца июня не дожили бы. Их бы в ту же минуту единодушно вывели из ЦК и исключили из партии, передав дело в НКВД, а тот же Ежов с величайшим удовольствием провёл бы молниеносное следствие по их делу. Если логику этого анализа довести до конца, то не исключаю уже и такого парадокса, что сегодня Сталин числился бы среди жертв репрессий 1937 года, а «Мемориал» и комиссия А.Н.Яковлева давно выхлопотали бы его реабилитацию.
— Но это если бы он сказал «нет». А он сказал «да». Какая разница миллионам людей, которым это страшное соглашательство причинило столько бед, почему оно произошло и как при этом терзалась душа товарища Сталина?
— А знаете, разница есть. Если бы её не было, история пошла бы по-другому. Ведь уже в 1938 году Сталин отомстил. Почти все участники этого Пленума, кото-
рые, сломив Сталина, вдребезги разбили его «новый курс», сами пошли под репрес-сии, на сей раз действительно сталинские» (“Комсомольская правда”, 16 ноября
2002 г.).
«— Хорошо, возвратимся в первый период сталинских репрессий. Что было после того, как прямо на Пленуме записка Эйхе получила одобрительную резолюцию Политбюро?
— Разъехавшись на свои места, самые шустрые партийные секретари уже к 3 июля прислали в Политбюро аналогичные запросы о создании внесудебных «троек». При-
чём сразу указали в них и намеченные масштабы репрессий. В течение июля такие шифротелеграммы пришли со всех территорий Советского Союза. Не воздержался никто! Это неопровержимо доказывает, что на Пленуме произошёл сговор и важно было только создать прецедент. Вот передо мной ксерокопия нескольких шифротелеграмм из Российского государственного архива новейшей истории, которые недавно были рассекречены для чисто пропагандистских целей. Уже 10 июля 1937 года Политбюро рассмотрело и утвердило двенадцать заявок, которые пришли первыми. Московская, Куйбышевская, Сталинградская области, Дальневосточный край, Дагестан, Азербайджан, Таджикистан, Белоруссия… Я сложил цифры: только за один этот день было дано разрешение подвергнуть репрессиям сто тысяч человек. Сто тысяч! Такая страшная коса ещё никогда не гуляла по нашей России. Причем половина её первой жатвы пришлась на Московскую область, отнюдь не самую крупную в стране. В образованную здесь «тройку» вошёл, как положено, первый секретарь Московского обкома партии Н.С.Хрущёв. Рядом с его фамилией и подписью всегда присутствует фамилия и подпись Реденса — начальника управления НКВД по Московской области, родственника Н.Аллилуевой, второй жены Сталина. Реденс сегодня тоже числится в списках жертв сталинского произвола. Так вот Хрущёв и Реденс представили… впрочем, лучше я процитирую их запрос в Политбюро: «к расстрелу: кулаков — 2 тысячи, уголовников — 6,5 тысячи, к высылке: кулаков — 5 869, уголовников — 26 936». И это только один взмах косы!
— Махали и дальше?
— Конечно! Ведь каждой территории отпускались одноразовые лимиты, то есть Политбюро всё-таки накладывало определённые ограничения, находя, что запросы с
мест чересчур завышены. Ничего, приспособились и к этому: спустя месяц, или два, или три некоторые первые секретари запрашивали новые лимиты. И получали.
— «Лимиты на расстрел»… Господи, и как только эти чудовищные слова выдержал русский язык! Причём к расстрелу — округленные лимиты, к высылке — чуть ли не с дробями. Почему?
— Понятно, что цифры брались с потолка, а округлялись они или сознательно представлялись в виде точных подсчётов, какая разница? Вот заявка из Дагестана: к
расстрелу — 600, к высылке — 2 485 человек. Но теперь давайте задумаемся, а откуда, например, в Московской области летом 1937 года, когда борьба с кулачеством
давно уже канула в Лету, вдруг объявилось почти 8 тысяч кулаков? И более 33 тысяч уголовников? Что это были за уголовники и кулаки? Пока историкам не дадут
возможность точно, по документам, проверить, кто были эти люди, мы так и будем только предполагать… Но уж позвольте мне своё предположение высказать, тем бо-
лее что я в нём глубоко уверен. Судя по численности репрессированного народа, это прежде всего те самые крестьяне, с которых совсем недавно, всего только год с небольшим назад, Сталин и Вышинский сняли судимости по закону о «трёх колосках» и которым вернули избирательные права в надежде, что они всё-таки простят Советской власти её революционные перегибы и теперь проголосуют за её новый, конституционный и парламентский строй. Но аппарат переиграл Сталина не только на выборах 12 декабря 1937 года, но ещё и на добрых пятьдесят лет вперёд. В том году, кстати, на целый год позже, чем планировал Сталин, прекратил своё существование ЦИК, а его место занял Верховный Совет СССР. Но мне ли вам говорить, какой «советский парламент» мы получили и почему даже у Сталина к нему не легла душа?
— Догадываюсь: Эйхе прошёл в Верховный Совет?
— Все «первые» прошли. А теперь представьте себе народных избранников вроде Эйхе, которые потому и постреляли столько народу, чтобы никогда реальным выборам в стране не бывать, — и вдруг они добровольно примут закон, который их разрешает? Добавлю только: весной 38-го, пробыв всего несколько месяцев в должности наркома земледелия, Эйхе арестован, расстрелян.
Отомстил
— Как же удалось остановить кровавую косу?
— Всю вторую половину 37-го года в Политбюро потоком лились шифротелеграммы с просьбами увеличить лимиты по первой категории (расстрелы) и лимиты по вто-
рой категории (высылка за пределы данной территории). Естественно, в условиях репрессий было уже не до альтернативных выборов. Только представьте себе такую ситуацию: на избирательном участке номер такой-то партийный кандидат провалился, победил выдвиженец общественной организации. Местная «тройка» немедленно пришила бы ему «дело» и подвела под расстрел или отправила в ГУЛАГ. Это грозило принять такие масштабы, что страна могла бы скатиться в новую гражданскую войну. В октябре снова собрался Пленум партии, уже третий в течение этого страшного года. Вот только что мне удалось обнаружить в архивах уникальный документ: 11 октября 1937 года в шесть часов вечера Молотов подписал окончательное отречение от сталинской идеи состязательных выборов. Взамен Пленум утвердил безальтернативный принцип «один кандидат — на одно вакантное место», что автоматически гарантировало партократии абсолютное большинство в советском парламенте. То есть за два месяца до выборов она уже победила.
— Вы говорили о мести Сталина этим победителям…
— Вы должны понять: в 37-м году ещё не было всесильного диктатора Сталина, был всесильный коллективный диктатор по имени Пленум. Главный оплот ортодок-
сальной партийной бюрократии, представленной не только первыми секретарями, но и наркомами СССР, крупными партийными и государственными чиновниками. На январском Пленуме 38-го года основной доклад сделал Маленков. Он говорил, что первые секретари подмахивают даже не списки осуждённых «тройками», а всего лишь две строчки с указанием их численности. Открыто бросил обвинение первому секретарю Куйбышевского обкома партии П.П.Постышеву: вы пересажали весь партийный и советский аппарат области! На что Постышев отвечал в том духе, что арестовывал, арестовываю и буду арестовывать, пока не уничтожу всех врагов и шпионов! Но он оказался в опасном одиночестве: через два часа после этой полемики его демонстративно вывели из кандидатов в члены Политбюро, и никто из участников Пленума на его защиту не встал.
— Даже Хрущёв, которому тоже крепко досталось в том докладе Маленкова? Эти два человека ровно через пятнадцать лет окажутся главными претендентами на место покойного вождя, вот почему так интересно понять истоки их противостояния…
— Да, Маленков сказал в своём докладе о том, что проведённая в Москве проверка исключений из партии и арестов обнаружила, что большинство осуждённых вообще
ни в чём не виноваты. Однако в январе 38-го Хрущёв предпочёл отмолчаться, сделать вид, что к нему эта критика отношения не имеет. Дело в том, что как раз на
январском Пленуме он был освобождён от должности первого секретаря Московского обкома и горкома партии и назначен первым секретарём ЦК компартии Украины. И очень скоро после того, как он приступил к своей новой должности, из Киева в Политбюро пришла шифрограмма: Хрущёв сразу запросил лимитов по первой и второй
категории на 30 тысяч человек.
— И Сталин опять подписал? В том числе и своему будущему разоблачителю? Скажите, ну что могла дать эта борьба двуличных с двуличными, этот Пленум двуличия?
— Да, но именно этот Пленум впервые сказал нечто внятное о том, что происходит в стране. Он принял постановление с очень длинным названием: «Об ошибках
парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключённых из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков». Но, конечно, это постановление, говорившее о терроре в завуалированной форме, не могло его остановить. Для этого нужно было разорвать связку партократия — НКВД, которая приняла формы опасной консолидации на уровне местных организаций. И прежде всего из этой связки нужно было убрать Ежова. Бывший партийный работник Н.И.Ежов стал наркомом внутренних дел в октябре 36-го года. Поначалу вся его деятельность на новой должности свелась к аресту примерно четырех тысяч троцкистов и зиновьевцев. Но когда ему было позволено арестовать Тухачевского, Якира, Уборевича и других видных военачальников, затем членов и кандидатов в члены ЦК, а накануне июньского Пленума — заместителей председателя Совнаркома Рудзутака и Антипова, то есть фигуры первого ряда, НКВД, как любая карательная система во всех странах и во все времена, стал входить во вкус. Теперь уже кругом мерещились затаившиеся враги. Стремительно наращивая масштабы репрессий, Ежов давал понять, насколько партии и стране нужен он, нужен его репрессивный аппарат» (“Комсомольская правда”, 19 ноября 2002 г.).
«Когда Сталин принял решение остановить НКВД?
— Обычно считается, что побудительным толчком к этому стал внезапный арест в июле 38-го года В.Я.Чубаря, заместителя председателя Совнаркома, то есть самого
Молотова. Это серьёзно нарушило баланс сил в Политбюро: из 15 голосов сталинская группа располагала семью, после ареста Чубаря осталось только шесть.
— Но ведь это и была та самая Комиссия для разрешения вопросов секретного характера, которая, вопреки новой Конституции, узурпировала власть в стране!
— Совершенно точно. В эту комиссию входил и Ежов. То есть борьба началась уже на самом верху пирамиды. И когда НКВД убрал из «семёрки» Чубаря, Сталин
решил сделать Ежову второе предупреждение.
— А первое? Вы ничего не сказали о первом.
— Ну первое Ежов принял с большим счастьем: в апреле 1938 года его назначили «по совместительству» ещё и наркомом водного транспорта. Второе предупреждение
было сделано в августе: Сталин и Молотов целых четыре часа убеждали Ежова согласиться на кандидатуру Л.П.Берия в качестве своего первого заместителя. И вот третий, последний акт этой долгой процедуры: 23 ноября Ежов опять вызван к Сталину, где уже находились Молотов и Ворошилов. Мне пришлось держать в руках документ, который Ежов писал явно под их диктовку. Написан он на трёх страницах, все разных размеров, то есть хватали первые подвернувшиеся под руку бумажки и подсовывали их Ежову, лишь бы тот не прекратил писать. Формулировка его отстранения от должности меняется дважды: видимо, он сопротивлялся, возражал. А надо-то было вырвать от него решение уйти «по собственному желанию»! Тут же пишется проект постановления, который звучит как гарантия: «Сохранить за т. Ежовым должности секретаря ЦК ВКП(б), председателя Комиссии партийного контроля и наркома водного транспорта». Наконец заявление написано и подписано: «Н. Ежов». Вот с этого и началось устранение «ежовщины». Политбюро послало на места телеграммы с прямым текстом: немедленно прекратить репрессии и распустить «тройки». Снова, перехватив инициативу, сталинская группа уже в конце 1938 года добилась проведения первых судебных процессов над работниками НКВД, обвинённых в фальсификации и надуманности дел, по которым почти целый год судили, ссылали и казнили тысячи людей. Так удалось остановить большой террор.
— И началась, как я понимаю, вторая волна репрессий, «террор мщения», обрушенного теперь уже на головы инициаторов большого террора?
Но ведь несчастье в том, что из этой спирали насилия страна уже так и не вышла. В самом деле, лучше бы Сталин отклонил пробный шар Эйхе с риском для собственной жизни, чем допустил такое в масштабах страны.
— А остановило бы это большой террор? Да, несомненно, положительная резолюция Сталина на записке новосибирского партсекретаря не просто его чудовищная
ошибка, но и преступление: первый секретарь ЦК партии фактически разрешил партократии создавать свои военно-полевые суды. Поэтому ответственность за развязанный в стране террор со Сталина не снимается. При всём том инициатором террора был не он — инициаторами были другие. Значит, мы обязаны проверить и альтернативную версию: а если бы не эта личная ошибка, это личное преступление Сталина, что ждало бы страну? Честно говоря, думаю, что наше прошлое было бы ещё мрачней. Сметя сталинистов вместе с их реформами, партократия установила бы такой лжереволюционный антинародный режим, что обуздать его наверняка стоило бы ещё больших жертв.
— Пока велась идеологическая борьба двух миров, всё время говорилось о нескольких миллионах сталинских жертв. Готова ли сегодня историческая наука ответить, сколько в действительности людей попало в жернова репрессий?
— До конца ещё нет, но пределы катаклизма уже ясны. Российские и зарубежные историки сходятся сегодня на том, что две волны террора унесли триста — четыреста тысяч жизней. Естественно, первая намного больше, чем вторая» (“Комсомольская правда”, 20 ноября 2002 г.).
